Неточные совпадения
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на
мать.
С одною
матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем,
заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
— А-а-а! А помните, маменька, я влюблен-то был и жениться хотел, — вдруг сказал он, смотря на
мать, пораженную неожиданным оборотом и тоном,
с которым он об этом
заговорил.
Одинцова произнесла весь этот маленький спич [Спич (англ.) — речь, обычно застольная, по поводу какого-либо торжества.]
с особенною отчетливостью, словно она наизусть его выучила; потом она обратилась к Аркадию. Оказалось, что
мать ее знавала Аркадиеву
мать и была даже поверенною ее любви к Николаю Петровичу. Аркадий
с жаром
заговорил о покойнице; а Базаров между тем принялся рассматривать альбомы. «Какой я смирненький стал», — думал он про себя.
— Как хорошо, что ты не ригорист, — сказала
мать, помолчав. Клим тоже молчал, не находя, о чем говорить
с нею.
Заговорила она негромко и, очевидно, думая о другом...
Около полуночи, после скучной игры
с Варавкой и
матерью в преферанс, Клим ушел к себе, а через несколько минут вошла
мать уже в лиловом капоте, в ночных туфлях, села на кушетку и озабоченно
заговорила, играя кистями пояса...
Вытирая шарфом лицо свое,
мать заговорила уже не сердито, а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала, что учитель снял
с юбки ее гусеницу и только, а ног не обнимал, это было бы неприлично.
А в городе все знакомые тревожно засуетились,
заговорили о политике и, относясь к Самгину
с любопытством, утомлявшим его, в то же время говорили, что обыски и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить на себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он приходил почти ежедневно и вел себя без церемонии, как в трактире. Все это заставило Самгина уехать в Москву, не дожидаясь возвращения
матери и Варавки.
Она ничуть не считается
с тем, что у меня в школе учатся девицы хороших семейств, —
заговорила мать тоном человека, у которого начинают болеть зубы.
Настроение Самгина становилось тягостным.
С матерью было скучно, неловко и являлось чувство, похожее на стыд за эту скуку. В двери из сада появился высокий человек в светлом костюме и, размахивая панамой,
заговорил грубоватым басом...
— Ты сомневаешься в моей любви? — горячо
заговорил он. — Думаешь, что я медлю от боязни за себя, а не за тебя? Не оберегаю, как стеной, твоего имени, не бодрствую, как
мать, чтоб не смел коснуться слух тебя… Ах, Ольга! Требуй доказательств! Повторю тебе, что если б ты
с другим могла быть счастливее, я бы без ропота уступил права свои; если б надо было умереть за тебя, я бы
с радостью умер! — со слезами досказал он.
Алеша
с самого того времени, как он
заговорил о его
матери, мало-помалу стал изменяться в лице.
Мать старалась
заговаривать с ним и принуждала отвечать на ее вопросы.
— Нет, я на этот счет
с оглядкой живу. Ласкать ласкаю, а баловать — боже храни! Не видевши-то денег, она все лишний раз к отцу
с матерью забежит, а дай ей деньги в руки — только ты ее и видел. Э, эх! все мы, сударь, люди, все человеки! все денежку любим! Вот помирать стану — всем распределю, ничего
с собой не унесу. Да ты что об семье-то
заговорил? или сам обзавестись хочешь?
— Я знаю твой выбор, — тихо
заговорила Раиса Павловна, глядя прямо в лицо Луши. — И знала его гораздо раньше, чем ты думаешь. Но дело не в этом. Я пришла поговорить
с тобой… ну, как это тебе сказать? — поговорить, как
мать с дочерью.
Как-то вечером Марья Корсунова постучала
с улицы в окно, и, когда
мать открыла раму, она громким шепотом
заговорила...
Мать встала позади Софьи и, положив руки на ее плечо,
с улыбкой глядя в бледное лицо раненого, усмехаясь,
заговорила, как он бредил на извозчике и пугал ее неосторожными словами. Иван слушал, глаза его лихорадочно горели, он чмокал губами и тихо, смущенно восклицал...
Справедливость требует сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено: сердце ее было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи. Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила
с матерью опять на той же даче. Александр
заговаривал о ее обещании, просил позволения поговорить
с матерью. Наденька отложила было до переезда в город, но Александр настаивал.
Однажды, перед вечером, когда Александров, в то время кадет четвертого класса, надел казенное пальто, собираясь идти из отпуска в корпус,
мать дала ему пять копеек на конку до Земляного вала, Марья Ефимовна зашипела и, принявшись теребить на обширной своей груди старинные кружева,
заговорила с тяжелой самоуверенностью...
—
Мать ваша, —
заговорил он, — меня серьезно начинает беспокоить: она стареется и разрушается
с каждым часом.
— Строгость там очень большая требуется! —
заговорил Аггей Никитич. — Ну, представьте себе кантониста: мальчик лет
с пяти вместе
с матерью нищенствовал, занимался и воровством, — нужно их, особенно на первых порах, сечь, а я этого не могу, и выходит так, что или службы не исполняй, — чего я тоже не люблю, — или будь жесток.
— И что будто бы однажды пьяный сторож, который за печкой лежал, крикнул вам: «Что ты, старый хрыч, тут бормочешь?», а вы, не расслышав и думая, что это богородица
с вами
заговорила, откликнулись ей: «А-сь, мать-пресвятая богородица, а-сь?..» Правда?
— Горе мое, Валерьян Николаевич, началось
с минуты моего рождения, —
заговорил Препотенский, — и заключается это горе главным образом в том, что я рожден моею
матерью!
Столбняковое состояние Софьи Карловны окончилось в минуту ее прощания
с гробом
матери: она разрыдалась и
заговорила.
Старуха заплакала, утираясь кончиками черного шерстяного платка. И
с привычкою, которая была у него и его братьев, кричать на
мать, которая ничего не понимает, он остановился и, дрожа от холода, сердито
заговорил...
Сначала объявил, что он желал сам быть у него,
с тем чтобы поклониться ему от всего своего семейства, и по преимуществу от невесты, которая будто бы уже ожидает его
с восьми часов утра, а потом, спрося Павла о
матери и услышав, что она заснула, умолял не беспокоить ее, а вслед за тем он
заговорил и о других предметах, коснувшись слегка того, что у него дорогой зашалила необыкновенно злая в упряжке пристяжная, и незаметно перешел к дому Павла (у Бешметева был свой дом).
— Нет настоящего… — И, видя, что молодой человек ждет пояснений, Бесприютный
заговорил серьезно и
с расстановками: — Не договаривает!.. Да!.. Как то есть надо понимать. Вот у вас племянник. Чать, у него отец
с матерью?
Затем следовала песня «Оседлаю коня» Дарьи Ивановны и качуча — Фани. Хозяин настоял, чтоб и они прорепетировали, и привел по этому случаю известную пословицу: Repetitio est mater studiorum [Повторение —
мать учения (лат.).]. Дарья Ивановна, аккомпанируя себе, пропела свой chef d'oeuvre и привела снова в восторг Никона Семеныча, который приблизился было к ней
с похвалою, но в то же время подошел к молодой даме Мишель, и она, отвернувшись от трагика,
заговорила с тем. Фанечка подсела к комику.
— Вы угрожаете, что не станете работать, — продолжала Лида. — Очевидно, вы высоко цените ваши работы. Перестанем же спорить, мы никогда не споемся, так как самую несовершенную из всех библиотечек и аптечек, о которых вы только что отзывались так презрительно, я ставлю выше всех пейзажей в свете. — И тотчас же, обратясь к
матери, она
заговорила совсем другим тоном: — Князь очень похудел и сильно изменился
с тех пор, как был у нас. Его посылают в Виши.
Приехала раз в Москву
мать Манефа.
Заговорили об ней на Рогожском. Макар Тихоныч давно ее знал и почитал чуть не за святую. Молил он матушку посетить его, тут-то и познакомилась
с нею Марья Гавриловна.
Сделалась она начетчицей, изощрилась в словопрениях — и пошла про нее слава по всем скитам керженским, чернораменским.
Заговорили о великой ревнительнице древлего благочестия, о крепком адаманте старой веры. Узнали про Манефу в Москве, в Казани, на Иргизе и по всему старообрядчеству. Сам поп Иван Матвеич
с Рогожского стал присылать ей грамотки, сама
мать Пульхерия, московская игуменья, поклоны да подарочки
с богомольцами ей посылала.
Вскочил блаженненький
с могилы, замахал руками, ударяя себя по бедрам ровно крыльями, запел петухом и плюнул на ребенка. Не отерла
мать личика сыну своему, радость разлилась по лицу ее, стала она набожно креститься и целовать своего первенца. Окружив счастливую
мать, бабы
заговорили...
Сколько ни
заговаривал дядя
с братáнишнами, они только весело улыбались, но ни та ни другая словечка не проронила. Крепко держа друг дружку за рубашки, жались они к
матери, посматривали на дядю и посмеивались старому ли смеху, что под лавкой был, обещанным ли пряникам, Господь их ведает.
Зная, что ничем нельзя так расположить в свою пользу любящую
мать, как метким словом о ее ребенке, Глафира прямо
заговорила о заметной
с первого взгляда скромности и выдержанности младшего Грегуара.
«Вот только одно бы мне еще узнать», — думал он, едучи на извозчике. — «Любит она меня хоть капельку, или не любит? Ну, да и прекрасно; нынче мы
с нею все время будем одни… Не все же она будет тонировать да писать, авось и иное что будет?.. Да что же вправду, ведь женщина же она и человек!.. Ведь я же знаю, что кровь, а не вода течет в ней… Ну, ну, постой-ка, что ты
заговоришь пред нашим смиренством… Эх, где ты
мать черная немочь
с лихорадушкой?»
— Граф Алексей Андреевич, — торжественным тоном
заговорил Федор Николаевич, — сделал нам великую честь и просит твоей руки, мы
с матерью согласны, согласна ли ты?
Отец, после почти ласковой встречи — мы не говорим о
матери, которая, рыдая, повисла на шее своего любимца — на другой же день по приезде,
заговорил с ним о его делах.
— Ох, и напугала же ты меня,
мать, —
заговорил он, вдруг переходя на ты, — я думал, что разговариваю
с обстоятельной женщиной, а ты, вишь, какая неладная.
Несколько раз, видя его мрачным и растерянным, она хотела первая
заговорить с ним, решалась даже дать косвенное согласие на их брак,
с тем, чтобы она уехали навсегда за границу, но сердце княгини Гариной одерживало после сильной борьбы победу над сердцем
матери.
— Отца
с матерью Господь возьмет, деткам пошлет пристателя, —
заговорили Пизонскому.
— Ah, vous expédiez le courrier, princesse, moi j’ai déjà expedié le mien. J’ai écris à ma pauvre mère, [А, вы отправляете письмо, я уж отправила свое. Я писала моей бедной
матери,] —
заговорила быстро-приятным, сочным голоском улыбающаяся m-lle Bourienne, картавя на р и внося
с собой в сосредоточенную, грустную и пасмурную атмосферу княжны Марьи совсем другой, легкомысленно-веселый и самодовольный мир.